О медном всаднике стихи

Публикации раздела Литература 5 Медных всадников Медный всадник работы Этьена Мориса Фальконе — один из самых известных символов Северной столицы. Первое стихотворение о памятнике было написано спустя год после его открытия, и с тех пор монументальный образ появляется в литературе. Его умом Россия обновленна, И громких дел его исполненна вселенна. Он, видя чресл своих предзнаменитый плод, Соплещет радостно с превыспренних высот. И медь, что вид его на бреге представляет, Чувствительной себя к веселию являет; И гордый конь его, подъемля легкость ног, Желает, чтоб на нем седящий полубог Порфирородную летел лобзать девицу, Поздравить россам вновь востекшую денницу. Три грации. По воспоминаниям Александра Пушкина , он служил стихотворцем при Московском университете : писал официальные стихотворения по торжественным случаям.

Медный всадник (поэма)

В повести рассказывается о бедном, ничтожном петербургском чиновнике, каком-то Евгении, неумном, неоригинальном, ничем не отличающемся от своих собратий, который был влюблен в какую-то Парашу, дочь вдовы, живущей у взморья. Наводнение 1824 года снесло их дом; вдова и Параша погибли. Евгений не перенес этого несчастия и сошел с ума. Однажды ночью, проходя мимо памятника Петру I, Евгений, в своем безумии, прошептал ему несколько злобных слов, видя в нем виновника своих бедствий. Расстроенному воображению Евгения представилось, что медный всадник разгневался на него за это и погнался за ним на своем бронзовом коне. Через несколько месяцев после того безумец умер. Но с этой несложной историей любви и горя бедного чиновника связаны подробности и целые эпизоды, казалось бы вовсе ей не соответствующие.

4. «Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…»: поэзия Бродского и «Медный всадник» Пушкина

О сайте "Прошло сто лет... Наверное, никогда еще так чувствительно не переживалось само протекающее время. Литературовед А. Слонимский говорил в 1945 году: "Я помню мальчиком течение времени. Есть книжка Мандельштама "Шум времени", и я помню, как меня поразило, что у него то же ощущение. Он мой сверстник. Он конец века переживал так же, как и я. Это ощущение колеса времени". Числа годов обладали для этого поколения своей мистикой. Оно пыталось удержать, закрепить, ощупать это чувство - "ловило время за хвост".

В детскую молодого века с улицы доносился гул юбилеев. В мае 1903 года у Николаевского вокзала против Невского поставили арку с тремя картинами. Посредине - буря на море и Петр, спасающий тонущих, слева - вид Петербурга, справа - Нева до основания города. На панели у Гостиного двора в сквозном зеленом трельяже - дикий уголок первобытной Невы: скалы, ели, Петр с топором в руке.

Перед Думой Петр стоял, опираясь на трость. На угрюмой, голой, булыжной Сенатской площади разбили цветник. Рядом с памятником Фальконе установили деревянные "мавзолеи".

На каждом из них было по щиту. На щитах - годы смерти русских монархов. На последнем мавзолее был только вензель Николая II. Но еще в начале того же юбилейного года на площади перед Сенатом и Синодом случилось происшествие - малозначительное для городской хроники, но исполненное глубокого смысла для понимания культуры нового века. В холодный ветреный денек седобородый старик в истрепанных сапогах и старом пальто привязал к решетке памятника розовый коленкоровый флажок, к которому были приклеены бумажки - выписки из Библии на слово "камень".

Сам он уселся рядом, держа в руках адрес министру. Сидел долго, посинел от холода. Наконец, подошел какой-то статский господин. Старик стал путано излагать свою претензию: нельзя Петру Великому "монамент" ставить, ибо кому памятник поставлен - тот и погибнет, а душа его будет скитаться по площадям.

Ходатая отправили в больницу. Похоже, что старик был тем самым саратовским мещанином, который некогда затевал протест против монумента Пушкину и забрел с этим делом ко Льву Николаевичу Толстому, о чем и рассказано в сочинении "Что такое искусство?

Как бы по ошибке режиссера выскочил на всероссийскую сцену этот заблудившийся статист из провинциальных чудаков. Секундная накладка в продолжительном спектакле русской истории прошла незамеченной. Но этот эксцентрический выход был предзнаменованием того карнавала символов, который затеяла на Сенатской площади эпоха символизма. Жадно и беспорядочно черпали символисты из темных недр народного сознания.

Смутные архаические табу и софистика многовекового начетничества окружили памятник Фальконе и сюжет Пушкина неразмыкаемым кольцом. Год двухсотлетнего юбилея петровской столицы катился по колее знаменательных совпадений. Когда вода схлынула, выворотив мостовые и разнеся торцы по соседним улицам, на Английской набережной лежали выброшенные Невой дровяные баржи. Из полутора миллионов петербуржцев один, по крайней мере, наблюдал это зрелище с профессиональным любопытством - Александр Бенуа, которому незадолго до того заказали иллюстрации к "Медному всаднику".

Накануне нового века праздновалось столетие со дня рождения Пушкина. В Обществе любителей российской словесности оратор провозгласил: "Первое тысячелетие русской истории закончилось пушкинским веком".

Каждая эпоха пускает в ход свои цитаты. В начале нашего века особенно полюбилось - "Дней Александровых прекрасное начало". С большим или меньшим основанием черты "прекрасного начала" старались разглядеть в новинках текущей культурной жизни.

И приветствовали этой цитатой то изящно набранную обложку свежего альманаха, то новый журнал, посвященный гербоведению, то еще что-нибудь "стильное". Колесо времени словно бы проходило ту же точку. Скупому на похвалы Блоку в 1913 году казалось, что золотой век русской поэзии не вернулся, и он утешал собеседников: на дворе еще только десятые годы, но впереди - обещанные таинством повторенья и посему освещенные отблеском пушкинского имени "двадцатые". Некоторым младшим современникам Блока, стилизующим себя под денди онегинских времен, померещилось, что кругооборот уже и свершился: Мог бы в двадцатых годах Рисовать туманных красавиц, Позабыв о своих летах, Судейкин - и всем бы нравилось.

Уэллсовская машина времени уносила мечтателей в эпоху ампира. Там, впрочем, путешественнику представало такое, о чем со смущением и запоздалым негодованием вспоминала русская интеллигенция. В начале нашего века, кажется, уже только одному Блоку, не боявшемуся "огненных общих мест", удавалось еще извлечь из этого негодования ноту высокой поэзии.

Впрочем, о "таком" с некоторым даже вызовом писал восторженник старины и всеобщий петербургский любимец Н. Врангель в послании к князю С. Волконскому: Бывают дни, когда, надев халат, Я, к этой жизни более не годный, Отдаться дням давно минувшим рад Своей причудой старомодной... О время то вернуть, когда б, - Чесали бы к ночи мне долго девки пятки, Или разряженный лакей-арап Влезал б, улыбкою сверкая, на запятки! Что это прежде,- жил я или нет - В дней александровых прекрасное начало?

Еще в 1917 году Георгий Шенгели мечтал: "И так доступно измененье девятисот на восемьсот". И в том же году русская поэзия "замкнула слух" от этой расхожей ностальгии. Директор местной гимназии И. Анненский сказал в юбилейной речи: "... Новому веку формы прошедшего времени было мало. Он хотел видеть Пушкина в ближайшем будущем, завтра, сейчас. И поэт Иннокентий Анненский несколько лет спустя, вглядываясь в тот же памятник Р.

Баха, вспомнил об оживающих статуях Каменного Гостя и Медного Всадника: И стали - и скамья и человек на ней В недвижном сумраке тяжеле и страшней. Не шевелись - сейчас гвоздики засверкают, Воздушные кусты сольются и растают, И бронзовый поэт, стряхнув дремоты гнет, С подставки на траву росистую спрыгнет. Памятники Пушкину в нашем столетии потом еще не раз оживали. Не Анненский запатентовал этот мотив.

Анненский вообще, как заметила о нем Марина Цветаева, ни в чем первым не был: единственный не бывает первым. Но не только в этом дело. Заслуги литературного изобретательства и рационализаторства не так уж часто принадлежат великим поэтам, как это подсказывают нам привычные романтические представления.

Первым тут оказался поэт Константин Льдов, забытый уже при жизни непонятно даже, как долго он жил,- историкам литературы пока не удалось найти дату его смерти. В 1894 году он выпустил увесистый роман "Саранча", изображающий повседневную жизнь поэта Воронкина явно авторского двойника в среде газетной богемы. Описана по-видимому, с фотографической обстоятельностью малоизвестная разновидность "пушкинианства" 1890-х годов - "пушкинский кружок", собиравшийся в туляковском трактире на Пушкинской улице 136.

И вот в ключевой сцене романа герой без особой на то необходимости - побежал. Побежал по набережной от Зимней канавки к Николаевскому мосту: "Вот промелькнул Панаевский театр, потянулось старинное здание Адмиралтейства. За ним показался мчащийся с развевающимися волосами "Медный всадник", обрисовался темною громадой Исаакиевский собор с его золотым куполом и крылатыми ангелами у бронзовых светильников, точно оберегающими величественное здание.

Степан Ильич замедлил шаг, стал пристальнее всматриваться в памятник Петра и огромный собор с его тяжелыми гранитными колоннами, подобными гигантским свечам, возносящимся в небо. В стихотворении "Первая любовь", вошедшем в репертуар чтецов-декламаторов, он вспоминал себя десятилетним! И вот, однажды летом Увлекся как-то я излюбленным поэтом И, томик Пушкина перед собой держа, Тихонько к дому брел.

Почти у рубежа Жилища моего, минуя палисадник, Я гневно побледнел: ударил в книгу мяч,- И в пыльную траву повергнут "Медный всадник".

В детстве с "Медного всадника" началась "первая любовь" поэта, а на сей раз, на страницах романа "Саранча", созерцание памятника помогло его доверенному лицу Степану Ильичу Воронкину уразуметь свою драму - драму не-поэта, чувствующего влечение к прекрасному, но не умеющего воплотить его в форму, образ, изваяние. И еще понял Степан Ильич, что это - беда всего поколения.

Но пересказанный из пушкинского шедевра пассаж, наспех разукрашенный тусклыми блестками рутинной изобретательности, вроде искр из-под копыт фальконетовского скакуна, оставил по себе другой след в сюжете незнаменитого романа.

Монумент Петра на сей раз остался на своем месте перед Исаакиевским собором, но сошел с пьедестала памятник Пушкину на Пушкинской улице и прошелся с Воронкиным. Потом памятник сжал Воронкину руку на прощание героя своего Льдов предварительно напоил, так что Степан Ильич мог, не боясь упреков в декадентстве, пространно побеседовать с памятником на профессиональные темы и сказать ему: "Прощай, брат Пушкин" , рука его оказалась холодной, "точно в рыцарской перчатке", Воронкин почувствовал, что жить стало легче, что отныне у него постоянно будет незримый руководитель - и этим букетом цитат из "Медного всадника", "Каменного гостя" и комедии "Ревизор" завершаются двадцать листов убористой печати.

Перед нами - маленькая драма литературной эволюции. Константин Льдов оказался, как и многие его сверстники, "слишком ранним предтечей слишком медленной весны". Он забежал вперед. Литературная мода - и в худшем, и в лучшем смысле этого слова - таких "забегов" не любит. Пройдет тридцать лет, и Маяковский "свободно и раскованно" изложит другому пушкинскому монументу свои сердечные дела и "служебную нуду". И тогда эта фамильярность покажется уместной, породив подражания, пародии, отголоски вроде беседы поэта Рюхина с тем же памятником в "Мастере и Маргарите".

Это, кажется, такой закон: всякому новаторству, всякому триумфальному провалу, свисткам и аплодисментам предшествует нерасчетливая поспешность, тут же на месте наказанная забвением. Оживающий Медный всадник стал как бы знаком возвращающегося к читателям "живого" Пушкина.

А Сенатская площадь стала местом паломничества читателей "Медного всадника". Георгий Шенгели, приехавший в 1916 году из Керчи в Петербург, немного наивно рассказал в еще неумелых стихах, как он направился по известному из книг адресу, потом перечитал поэму, но никаких новых переживаний, которые он заранее планировал, не обрел. Бронзовая статуя стынет на скале, Заревом объятая в предвечерней мгле.

Голову надменную увенчал акант. В напряженьи вскинулся Бронзовый Гигант. Тихо на свидание я к Нему иду. Сладко в ожидании, сладко, как в бреду. Ночи ткань опущена. Я читаю Пушкина - только для Него.

Медный Всадник

На пьедестале — гордый Медный всадник, И целая страна — как постамент. А под копытом — вековые камни, В доспехи берег питерский одет. К гранитным берегам столичный город Вплотную подступает и молчит.

В. Я. Брюсов

Любимая Родина - это и наша общая планета Земля, и континенты, и страны, и города, поселки, деревеньки, но в первую очередь - это, конечно же место, где мы родились, и которое навсегда остается в душе и в сердце. Для тех, кто любит свою большую и малую Родину, мы и делаем этот сайт с огромной любовью. Сайт "Любимая Родина" создан c целью популяризации современной литературы о Родине и родных местах. Наша миссия - донести хорошие произведения о своей стране и малой Родине до адресата - читателей, ради которых эти произведения писались авторами. Кроме того, мы с удовольствием публикуем произведения , которые присылают нам сами авторы. Мы уважаем авторское право. Если Вы обнаружили свое произведение на страницах сайта, и по какой-бы то ни были причине не желаете, чтобы оно было здесь опубликовано, обязательно напишите нам , и мы гарантированно удалим Ваш текст в течение трех суток. Администрация сайта "Любимая Родина". Все права защищены.

ПОСМОТРИТЕ ВИДЕО ПО ТЕМЕ: czech-gm.ru "Медный всадник". Вступление

Медный всадник

О сайте "Прошло сто лет... Наверное, никогда еще так чувствительно не переживалось само протекающее время. Литературовед А. Слонимский говорил в 1945 году: "Я помню мальчиком течение времени.

Сайт "Любимая Родина" рад представить вам стихи о питерском Медном Всаднике, которые написали современные поэты. Дев полуночных отвага. И безумных звёзд разбег, Да привяжется бродяга, Вымогая на ночлег. Кто, скажите, мне сознанье. Виноградом замутит. А.С. Пушкин. Медный всадник // Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10 томах. Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший.

Для того чтобы добиться идеального содержания и соответствующей ему формы, Пушкин постоянно переписывал каждый стих по нескольку раз, иногда даже более десяти. Автор показывает ретроспективу, то, к чему привело решение великого царя — это маленькие жертвы. Болдинская ссылка стала одним из самых плодотворных периодов в творческой жизни Пушкина Александра Сергеевича.

«К Медному всаднику», анализ стихотворения Брюсова

Лирический герой — одинокий человек — и волны… Больше ничего: Облокотясь на локоть, раковина ушная в них различит не рокот, но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник, кипящий на керосинке, максимум — крики чаек. II; 403 Города или еще, или уже нет. Какова природа этого отказа? Этот жест поэта был бы прозрачно ясен, если бы автор стихотворения разделял славянофильское и почвенническое отношение к Петру, отвергал бы его деяния, не любил бы Петербурга. Но это совсем не так.

Пожалуйста, прочтите это сообщение.

.

Стихи о Медном всаднике

.

5 Медных всадников

.

.

ВИДЕО ПО ТЕМЕ: czech-gm.ru "Медный всадник" (отрывок)