Горит село горит родное

Именно они и особенно в степи. Ведь им некуда податься - ни убежать, ни выползти, ни взлететь, ни всерьез заглубиться. Только смерть. Самая страшная и почти мгновенная. Даже пепла не остается - только дрогнет чуть-чуть корпускула и без того горячего, струящегося снизу вверх воздуха.

Горит, горит село родное...

Родился в 1959 году в Ленинске-Кузнецком. Окончил Кузбасский политехнический институт. Живет в Кемерове. Этот текст не мог быть написан без свободного доступа к материалам тартуских фольклорных исследований, в частности, Рустама Фахретдинова, Романа Лейбова и С. Но с точки зрения химии она сродни скорей процессу виноделия и винопроизводства. Ее течение — вечное превращение ягоды фактов, крепких и зрелых, в бесформенный, нестойкий и летучий спирт мифов, былин, легенд.

Повесть «Пожар»

Именно они и особенно в степи. Ведь им некуда податься - ни убежать, ни выползти, ни взлететь, ни всерьез заглубиться. Только смерть. Самая страшная и почти мгновенная. Даже пепла не остается - только дрогнет чуть-чуть корпускула и без того горячего, струящегося снизу вверх воздуха.

Они, наверное, и превращаются сразу в воздух. В газ. Даже не в пар. Пожар для них, во всяком случае в степи, и есть подлинный конец света, ведь он, как правило, охватывает целокупно весь, до краев, их мир обетованный. Я видел немало пожаров. Но самый страшный и самый запомнившийся - степной.

В Иркутской области дикие звери бегут от огня к людям Может, потому что он случился в детстве, и я на том пожаре был не сторонним соглядатаем, а лицом, физиономией действующей? И весьма чумазой - даже еще не от дыма.

Мне было тогда лет четырнадцать, и я подрабатывал на интернатских каникулах в родном селе помощником комбайнера. Штурвальным, хотя почти пароходный костлявый штурвал мне практически не доверяли, исключительно полуторакилограммовые гаечные ключи и пузатые масленки с солидолом, коим сам я и был смазан-измазан куда обильнее и жирнее, чем мой самый старый в совхозе, всеми суставами скрипящий-гремящий, несмотря на мою ежедневную усердную смазку, послевоенный реликт: прицепной мастодонт РСМ-8.

В тот день мы с комбайнером и трактористом оказались на культстане, кажется, ремонтировались, возле нас, вздымая клубы пыли, притормозил грузовой газончик, и шофер, высунувшись из кабинки, прокричал: - Сигайте в кузов! Там пшеница горит!

И показал на дальнюю лесополосу, над которой действительно уже что-то жирно курилось: ненастье, начавшееся средь бела дня не в небесах, а на земле. Мы и сиганули. И минут через пятнадцать влетели - прямо в пожар. В наших засушливых степях пшеница, даже в урожайные годы и даже перед косовицей-обмолотом, не стояла стеной, матюком, а низкорослой, почти поросячьей, жесткой и острой, насмерть перепуганной свиноматки, белесой щетиной.

Спать на ней можно, правда, если не жалко родную шкуру ту, что на сале, в отличие от собственной, человеческой, вкусно хрустящую после того, как осмолят ее в соломе да отпарят, ошпарят кипяточком да выскоблят до янтарного тона специально наведенными кухонными ножами, любовно звали шкуринка. И пламя, широко расползающееся по несжатому полю, тоже не вставало, не в пример дыму, столбом.

Действительно ползло, смертно вгрызаясь в сами мочковатые корешки "безостой-34", не оставляя ни единой лазейки, ни малейшей надежды ничему живому, что гнездилось, взрастало, впиваясь в скудную эту вдовью землю. Полыхнет, и мы сами в одночасье окажемся теми же обезумевшими и обездвиженными божьими коровками.

Хорошо еще, если - божьими Земля и сама горела - со всем живым, что носила, вынашивала в себе и на себе. Нестерпимый, прогорклый, горше дыма чад курился над полем: дым ел глаза, а чад пожирал легкие. Я успел удивиться: не только земля, почва, но и хлеб, оказывается, горит антрацитно-черным, и несет от них одинаково: горелым-перегорелым мясом.

Может быть, человеческой: я тогда еще не знал, как она, сгорая, пахнет. Если можно сказать этим деликатным глаголом. По примеру старших сорвал рубаху и, задыхаясь, под роем больно жалящих трескучих искр остервенело хлестал ею по злобным, змеиным, воспаленным жалам, по угрюмо и неотвратимо, со змеиным же шипением, расползающейся гари.

Она и цвета была, как я теперь понимаю, - гангрены. Поразился, сколько всего живого хранила, прятала, кормила за своей женской пазухой наша небогатая, глинистая нива: обезумевшие, уже в подпалинах, зайцы выскакивали там и сям, суслики рикошетом выстреливали, перепелки, кувыркаясь в дыму и пламени, взмывали, ящерицы, корчась и лопаясь, вываливались уже угольями, мыши брызгами прыскали… Мы бы, конечно, не справились.

Если бы с яростным танковым грохотом и тоже мазутным дымом не подоспел с соседней, уже убранной "клетки" взметавший ее подвзять гусеничный трактор ДТ-75 с задранным многокорпусным плугом. Опустил, вонзил в горящую землю все блистающие, как у многотрудной французской гильотины 1798 года, лемеха и принялся свирепо нарезать, опахивать, кромсать круг за кругом, шар за шаром, полосу за полосой, рану за раной. И такой нетрезвый, но бесшабашно-уверенный мат нашего только что демобилизованного танкиста Митьки несся из распахнутой железной кабинки, что у всех нас, уже выдыхавшихся, отлегло: вроде, справимся… Железо ведь тоже горит, потому и распахнул танкист обе дверки, чтоб, значит, если что, выпрыгнуть.

Горящим чучелом. Ну и чтоб мат, заглушаемый надсадным рокотом-грохотом дизеля, слышнее-страшнее звучал: вдруг действительно испугается… Нужно ли в России открывать подвалы для бездомных животных Сотлела, клочьями изошла моя казенная интернатская рубаха. Самое грустное и непоправимое - прогорели с подошв, обжигая пятки, мои парусиновые туфли, которые незадолго до своей смерти справила мне мать.

Теперь уже у меня ничего от нее не останется: все, с головы до пят, исключительно казенное. Мать… Была в случившемся одна деталь, знак один был, которые, будь я тогда постарше или просто поумнее, можно было бы тоже связать с моей многодетной матушкой. Но связалось это только сейчас, по свободе и по старости, когда пишу эти строчки.

Пожар скашивал - и обмолачивал - хлеб покруче нашего прицепного монстра. Монстр хотя бы оставлял после себя свежевыбритую полосу короткой и колючей стерни, огонь же удавкою, до прободенья врезавшийся в спелую, женственную, кустодиевую плоть, оставлял лишь расползающееся полотно зловещего, голого, смрадного пала.

Я на миг оторопел: из томно колыхающегося, струящегося, прозрачного от сдвоенного зноя, собственного и Господнего, занавеса пламени выковыляла, тоже уже в подпалинах, куропатка. И не одна - за нею ниткою, рваными бусами тянулись уже не серые, а горелые, головешками, ее малыши. Их с десяток, и они один за другим уже падали, замирали - и впрямь совсем уже жалкими головешками - на этой скорбной, горячей полосе беспощадного пожарища.

А она - не взлетала. Ковыляла и ковыляла, переваливалась с боку на бок, и даже не оглядывалась назад. А ведь давно, еще там, в чистом, не горелом живом оазисе поля, где и застало ее предвестье беды, могла бы взлететь. Взмыть, как взмывали, спасаясь, те же перепелки, хотя куропаткам - они же все-таки куры - взлетать куда тяжелее.

И тут, теряя одного за другим, еще не способных к лету, не взлетала. Ступала и ступала враскоряку своими уже сожженными - на них ведь даже парусины не было - лапками по дымящейся, мертвой и жаркой, все расползающейся и поглощающей все и вся полынье пала. Так и проковыляла она, колченогая и уже почти поджаренная, мимо меня, задыхавшегося и остолбеневшего. Остолбеневшего, хотя еще днем раньше, на жатве, вспугивая куропаток, я опрометью спрыгивал со своего некапитанского мостика и гнался, путаясь в колосках, за ними, да еще и с убийственным гаечным ключом в руках - почти каждый вечер ко всеобщему, "бригадному" веселому ужину на культстане кто-нибудь из комбайнеров-трактористов-шоферов горделиво приволакивал то тушку зайца, перехваченного меткой десницей, то какую-нибудь съедобную птаху, и только наш РСМ, на котором людей штатного экипажу поболе всех - все с пустыми руками да с пустыми.

Горит страна миллионами гектаров. Горит земля - и Европа, и даже перепродвинутая Америка... Очередь все ближе и ближе. Все жарче и плотнее Не знаю, не помню, вывела ли она хоть кого-нибудь за собой на безопасную межу. Или все они, едва оперившиеся, полегли на роковом пограничье?

Но как она шла, как влекла за собой, жертвенно и неостановимо, даже полымем малых своих, несчастный свой, матери-героини, выводок - запомнил! На меня не обратила ровно никакого внимания. Даже будь я с четвертьпудовым ключом, а не с ошметком казенной рубахи, не остановилась бы. И не свернула.

Это отцы еще способны вилять, матери же - ни в жизнь. Горит, что совсем уже глобально гибельно Амазония… О деревьях, о кубометрах, о спасительной облачности крон над нашими незадачливыми головами мы еще помним, печалуемся и корыстно скорбим: кислородное голодание не за горами.

Как, боюсь, и голодание примитивное, натуральное. Но сколько же там гибнет - и по нашему, а не только Господнему попустительству - тех беззащитных и безропотных, кто в природной цепочке стоит к нам, грешным, еще ближе, чем дерева?

Хотя я, скажем, деревья обожаю, почти как собственных детей. Миллионы… Миллиарды… Вселенные… Очередь все ближе и ближе. Все жарче и плотнее. К венцу и одновременно - губителю. Полыхнет, и мы сами в одночасье окажемся теми же обезумевшими и обездвиженными, уже от одного только всклень, по маковку налитого страха, божьими коровками. Хорошо еще, если - божьими… Кто же наконец поможет, вызволит, поведет нас, сирых и слепых, к спасительной - зеленой! Не то по Брайлю, не то по Брейгелю.

Самая многодетная и уже в силу одного этого обстоятельства самая же многострадальная. Вполне возможно, все та же закопченная, шаг от шагу сиротеющая погорелица куропатка - не все же Матери являться в образе непорочно белоснежной, благополучной и осиянной голубки... И это не война, это мирное время оставляет печные трубы на месте деревень.

Бесхозный пожар: в Южной Осетии второй день горит территория военного полигона

Валерия Новодворская Горит, горит село родное Советская действительность особым образом воспитала бывшего советского, нынешнего российского демократа. Научившись продираться сквозь эзоповские лингвистические дебри, чтобы что-то высказать заветное и наболевшее родному ЦК двоюродной партии КПСС , и при этом так высказать, чтобы КГБ не понял сути этого "письмеца в конверте", будущие демократы, в девичестве диссиденты или представители "пятой колонны" среди молодых экономистов, удачливых кооператоров, журналистов-международников, подпольщиков-"демплатформистов" из "рядов" той самой КПГБ, стали заправскими софистами а заодно и фарисеями. Произрастая в ядовитой партийной тени, исключавшей всякие открытые и независимые действия на политическом огороде для вольного овоща, появившегося на свет не в свое время, те же демократы привыкли заменять действия невероятным количеством подписанных и изданных бумаг и уж совершенно фантастическим количеством заседаний в просторечье "тусовок" и умопомрачительным объемом произнесенных в ходе этих "тусовок" слов.

В.Ф. Рашкин: Родина в опасности! Страна в огне! Горит село родное!

Волосы опалить — потери по воле власть имущих. Одежд у спалить — потеря. На тебе одежда горит — потеря имущества и здоровья. Поджечь себя случайно — вред от высокомерия и необдуманности. Пожар внутри дома вспыхивает — ссора и ненависть в нем поселятся. Видеть с улицы пожар дома с большим огнем — большое неожиданное счастье. Но если стоишь в большой толпе — клевета. Пожар с дымом, а пламени не видно — несчастье и убыток.

Вы точно человек?

Деды-прадеды, кто из крестьян, насильно забирались тогда на войну. Из шести - семи детей выживало двое-трое. Там герои сомневаются. А "Мстители" пусть не напрямую, но воспитывали у пионеров 60-х "классовую ненависть" если быть до конца честными. Ну, вряд ли воспитали классовую ненависть, ибо поколение детей 60х было последним советским поколением.

Село родное полегло. Отец убит был в первой схватке, Горит, горит село родное, Горит вся Родина моя. Горит, горит село родное, Горит вся Родина. Горит, горит село родное, пылает родина моя. Это такая горькая песня. Что же касается нынешней ситуации, то наметившееся. Горит, горит село родное, пылает родина моя. srybas: December 5th, Еще одно горе. Пермский пожар и гибель в дыму и огне свыше ста.

.

Горит село, горит родное. Памяти В. Г. Распутина

.

В.Распутин «Пожар» Горит село, горит родное... Из народной песни. - презентация

.

.

.

.

ВИДЕО ПО ТЕМЕ: Песня Сибири - Отец мой был природный пахарь